***
Мы предавались сему вновь и вновь, теряя себя в страсти, и каждый раз я боролась с собою. Однажды он явился в полночь, и я ждала его, обнажённая, стоя у ложа, бёдра мои раздвинуты в приглашении. Он опрокинул меня на спину, задрав ноги мои к плечам, и вошёл медленно, позволяя ощутить каждый дюйм естества его. Уста его сомкнулись на сосце моём, язык кружил, зубы прикусывали, пока я не застонала, чувствуя, как лоно моё сжимается. Персты его гладили клитор, другой дланью он сдавил ягодицу, проникая перстом в анус, двигая им в такт толчкам. Я извивалась, груди мои колыхались, сосцы горели, и я кончила, крича, соки мои брызнули, пропитывая ложе. Он излился, семя его смешалось с выделениями моими, стекая по бёдрам. Мы лежали, задыхаясь, тела слиплись от пота, и я чувствовала, как недра мои трепещут. Но разум шептал: неужели я стала лишь сосудом для его семени?
В иной раз он поставил меня на колени у края ложа, раздвинув бёдра мои, и вошёл сзади, длани его обхватили талию, притягивая меня к нему. Естество его вонзалось глубоко, каждый толчок отзывался дрожью в костях. Он наклонился, уста его лизали выю, зубы прикусывали мочку уха, персты тёрли клитор, доводя до исступления. Я кончила, вопя, тёплая влага хлынула по ногам, капая на половицы, а он излился, семя его текло по ягодицам, оставляя липкие дорожки. Запах страсти наполнил покои, но сердце моё сжималось: не предаю ли я всё, что свято?
Порою он брал меня стоя, прижав к резной стене покоя, ноги мои обвивали талию его, естество входило под углом, что заставлял меня кричать. Длани его сжимали груди, пальцы теребили сосцы, уста впивались в выю, оставляя алые пятна. Я кончила, исторгая влагу, что брызнула на бёдра его, а он излился, тёплое семя стекало по ногам, образуя лужицу на полу. Аромат его, мускусный, смешанный с моим, сводил с ума, но разум вопил: как могу я жить с сим грехом?
Однажды он возлёг на ложе, и я оседлала его, позволяя естеству его войти медленно, ощущая, как он растягивает меня. Я двигалась, бёдра извивались, груди колыхались пред лицом его. Он схватил их, уста сомкнулись на сосце, язык кружил, зубы прикусывали, пока я не застонала. Персты мои гладили клитор, я ускорила ритм, чувствуя, как естество его пульсирует. Соки мои текли по бёдрам его, пот смешался, и я кончила, сжимая его, пока он не излился, семя брызнуло, наполняя меня, переполняя тесное лоно, стекая на простыни. Я рухнула на него, груди прильнули к груди его, и мы лежали, задыхаясь. Но мысль терзала: неужели я лишь утоляю его голод?
В иной день он прижал меня к ложу боком, ногу задрав на плечо его, и вошёл, двигаясь медленно, дабы я ощутила каждый толчок. Длани гладили ягодицы, перст проник в анус, двигаясь в такт, другая длань тёрла клитор. Я стонала, груди тёрлись о простыни, сосцы ныли, и я кончила, исторгая влагу, что пропитала ложе, а он излился внутрь, семя смешалось с соками, разливаясь по коже. Мы лежали, тела слиплись, и я чувствовала, как лоно трепещет. Но душа моя вопила: как искупить сие?
Однажды он вошёл в покои, когда я стояла у окна, и опрокинул меня на подоконник, задрав сорочку. Бёдра раздвинулись, он вошёл сзади, длани сжимали талию, уста лизали выю. Персты тёрли клитор, другая рука сдавливала грудь, теребя сосец, пока я не вскричала, кончая, влага брызнула на пол, а он излился, семя текло по ногам, оставляя липкие следы. Аромат страсти смешался с запахом роз из сада, но разум шептал: неужели я потеряла себя?
В иной раз он возложил меня на бархатный диван, колени прижав к груди, и вошёл, двигаясь глубоко и мерно, очи впились в мои. Персты дразнили клитор, уста целовали лодыжки, и я кончила, соки хлынули, покрывая естество его, а он излился, семя разлилось, образуя лужицу подо мною. Запах страсти окутал нас, но сердце сжималось: ради чего я жертвую собою?
Однажды он взял меня на ковре у камина, поставив на четвереньки, и вошёл сзади, длани сжимали бёдра, пальцы впивались в кожу. Естество его вонзалось глубоко, каждый толчок посылал волны жара. Уста его целовали позвоночник, зубы прикусывали кожу, персты тёрли клитор, и я кончила, влага хлынула на ковёр, а он излился, семя текло по ляжкам, пачкая ковер. Аромат страсти смешался с дымом камина, но разум кричал: как жить с сим позором?
Однажды, после очередного раза, я возлежала на груди его, ощущая, как пот его смешивается с моим, как сердце его бьётся под дланью моей. Он погладил кудри мои и молвил: «Ты дивна». Я улыбнулась, но внутри зияла пустота. Кем была я для него? Женой, что вынашивает младенца его? Или телом, что утоляет вожделение его? И кем стала я для себя — девицей, что пала, или женщиной, что спасла семью?
***
Спустя неделю сего безумного угара, когда страсть наша с Эдвардом пылала подобно пожару, вернулась матушка моя, леди Элизабет. Её прибытие, словно холодный ветер, остудило пламя, что пожирало нас. Жизнь в поместье потекла размеренно, будто и не было тех ночей, полных греховного восторга. Я вновь стала дщерью, скромной и тихой, укрывая под платьями следы его ласк — алые пятна на вые, лёгкую боль в бёдрах, память о его естестве, что наполняло меня. Но очи мои избегали Эдварда, а сердце трепетало при каждом его шаге, звучащем в коридорах. Стыд и желание боролись во мне: как могла я, девица восемнадцати лет, чистая до недавнего времени, пасть так низко? Или сие было долгом, что я исполнила ради матушки?
Однажды, когда живот мой уже начал округляться, я бродила по оранжерее, где аромат роз и влажная теплота воздуха кружили голову. Матушка отдыхала в своих покоях, и поместье дремало в полуденной тишине. Я склонилась над цветком, вдыхая его сладость, когда почувствовала присутствие Эдварда. Он вошёл бесшумно, как тень, и встал за спиной моей. Его дыхание коснулось выи, и я замерла, ощущая, как жар разливается по телу, а лоно моё, несмотря на тягость беременности, отзывается знакомым трепетом.
— Мы не должны, — прошептала я, но голос мой дрожал, выдавая ложь.
Он коснулся талии моей, длани его скользнули выше, к грудям, что отяжелели и ныли от его прикосновений. — Сие грех, — молвил он хрипло, — но я не в силах противиться себе. Прости меня, но я жажду тебя, даже зная, что мы нарушаем все законы.
— И я, — призналась я, и стыд сжёг мне щёки. — Но сие пагуба, Эдвард. Мы губим души свои.
— Тогда да будет так, — ответил он, и в очах его я узрела ту же муку, что терзала меня.
Он повернул меня к себе спиной, у стеклянной стены оранжереи, где лианы обвивали рамы, словно укрывая нас от мира. Юбки мои были задраны, и я ощутила его естество, твёрдое и горячее, что прижалось к моей горячей уже мокрой от соков дырочке. Он вошёл медленно, с осторожностью, дабы не повредить дитя, что росло во мне. Я ахнула, чувствуя, как он растягивает меня, каждый толчок отзывался сладостной болью. Длани его сжимали ягодицы, уста впились в выю, оставляя влажные следы, а я, упершись руками в стену, двигалась в такт, теряя себя в запретном наслаждении. Мои пальцы легли на клитор, несколько нежных круговых движений… И я кончила, сдерживая крик, тёплая влага хлынула по бёдрам, смешиваясь с его семенем, что излилось в меня, горячим и обильным, стекая вниз, где упавшие лепестки роз впитали наш грех. Мы стояли, задыхаясь, тела слиплись от пота, и я знала: сие было последним разом, ибо дитя связывало нас, но и разрывало.
— Мы не должны более, — прошептала я, отстраняясь. — Ради неё, ради дитя.
Он кивнул, очи его были полны скорби. — Прости, — молвил он и ушёл, оставив меня среди цветов, что пахли страстью и утратой. Я поправила платье, чувствуя, как семя его липнет к коже, и поклялась: более не поддамся. Но душа моя разрывалась: была ли сия страсть моя слабость или долг, что я исполнила?
***
Живот мой рос, и матушка взирала на меня со слезами благодарности, не ведая о нашей последней постыдной тайне. Эдвард стал мягче, длани его иногда касались меня, всё реже, но с теплом, что я не могла истолковать — любовь ли то была или признательность? Я же, нося дитя, чувствовала себя сосудом, полным жизни, но и пустоты.
Роды пришли внезапно, в бурную ночь, когда ветер выл за окнами, а дождь хлестал стёкла. Боли раздирали меня, словно ножи, и я кричала, цепляясь за простыни, пока повитуха и служанки суетились вокруг. Часы тянулись, кровь и пот смешивались, и я боялась, что не переживу сего. Матушка держала руку мою, шепча слова утешения, но я видела страх в очах её. Наконец, после мучений, что казались вечностью, я исторгла дитя — здорового сыночка, чьи крики наполнили покои. Он был прекрасен, со светлыми кудрями и чертами, схожими с матушкой, словно судьба пожелала, чтобы дитя принадлежало ей. Я смотрела на него, и сердце моё разрывалось от любви и боли: он был моим творением, но не моим сокровищем.
***
Семья наша вздохнула с облегчением, и поместье ожило радостью. Гарольд, сын леди Элизабет, как его нарекли, стал светом их дней, наследником в законе и пред людьми, а я — дщерью, постыдным семейным секретом, что даровала им счастье. Но я ведала, что отдала часть естества своего — невинность, юность, мечты. Я более не искала очей Эдварда, не оставляла двери отверстыми. Он стал лишь супругом матушки, а я — тенью, что исполнила долг, но потеряла себя. Мысли мои не утихали: найду ли я покой, зная, что свершила? Была ли сия жертва страстью, что овладела мною, или долгом, что я несла ради семьи? Я не могла ответить, и сие терзание, подобно кандалам, сковывало душу мою.
